Стало замечательной традицией публиковать картины, фотографии художников, уникальные документы, свидетельства отечественной культуры. Истории отечественного авангарда.Ольгой Грачевой представлены уникальные материалы по случаю Дня рождения Веры Ивановны Преображенской

Вере Преображенской, ХУДОЖНИКУ, МЫСЛИТЕЛЮ — 104 года.

Воспоминания:
О СЕБЕ….
Вспоминаю далекие детские годы. Мне попалась старая книжка. У нее отсутствовала обложка, первые страницы; углы были обтрепаны, бумага пожелтела… Книжка была довольно толстенькая: страниц 150. Не знаю почему, но ее внешний вид мне четко запомнился. Среди прочих рассказов, повестей мое внимание привлек рассказ о мальчике, который умел не показать, что он чувствует. Такой “белый индеец”, гордый и молчаливый; на его лице не было заметно ни боли, ни печали — оно всегда было спокойно. Меня увлекла эта сдержанность, это внешнее спокойствие. Я стала воспитывать в себе то же. Это было нелегко, так как по сути своей я была ребенком открытым, слабым, часто плакала. Все же какие-то глубины сознания соответствовали , очевидно, этому желанию скрыть от всех проявление чувств.
По этой ли причине или просто так сложилось, но всю жизнь я старалась и, как-будто, умела не показать, что я чувствую. Никогда и ни с кем не обсуждала своих горестей, обид.
Порой мелькает мысль, что легче выплескивать свои переживания, чем хранить их в себе, сохраняя внешнее спокойствие. Приходит в голову, что такая сдержанность мешает художнику сделать что-нибудь действительно выдающееся. Постоянно “держа себя в руках”, лишаешь самого себя необходимого всплеска, взрыва эмоций и тем самым снижаешь выразительность того, что делаешь.
Пренебрежительный отзыв о нас, женщинах, как о “домашних хозяйках, которых только могучий педагогический талант руководителя приподнял над их посредственностью”, нас не должен задевать. Действительно, на долю женщин выпало много тяжелых переживаний, но мы все же стали и остались Художниками… А что касается “посредственности”, то и среди мужчин не так уж много талантов…

Все же немного о себе: какие-то мысли, наблюдения, критический взгляд на себя и свои поступки, попытка понять свою сущность.
Как ни странно, но одновременно со сдержанностью, мне свойственно вмешиваться во всякие дела, которые часто затевались из чистого озорства. Особенно ярко это проявлялось в детские и юношеские годы. В Баку, будучи (конечно!) старостой класса, совершенно не раскаиваясь, удирала с уроков в кино, просто погулять. Половина класса для маскировки сидела на уроках.
Не только не останавливала, а, наоборот, принимала самое активное участие в “атаке” на военрука, немолодого отставника, ведшего у нас “военное дело”, была такая дисциплина в школе. По команде: “первый -вперед!”, “второй — вперед!”, “первый назад!”, “третий — вперед!” ряды парт поочередно надвигались на учителя, много раз наступая и отступая. Военрук не выдержал, бежал с поля боя. Был страшный скандал, — девятый класс, почти взрослые… Хотели исключить всех из школы, но обошлось: директор школы, Иван Николаевич, производивший себя от древних ассирийцев, очень любил наш бедовый класс.
Уже в Москве, в 10 классе с восторгом во время “пустого урока” прыгала по партам, играя в волейбол, Папа, когда я об этом “веселом пустом уроке” рассказала дома, был в очередной раз огорчен: ”кругом идут уроки, Как ты могла не думать о том, что вы мешаете другим!”
Будучи уже студенткой Университета любила на лекциях профессора Л.А.Зенкевича в Б.Зоологической Аудитории, курс 200 человек, сидения расположены “амфитеатром”, звонко чихнуть на всю аудиторию, просто из озорства. Лев Александрович, не прерывая лекции, вежливо говорил: ”Будьте здоровы”… А сколько шуточных записок летало из ряда в ряд. Состязались в остроумии Тамара, я и наши товарищи по группе, Да, что говорить, всегда была готова принять участие в шутках, розыгрышах…
Одновременно не любила и старалась никогда не опаздывать, куда бы ни шла. Это воспитал отец: “Опаздывая к назначенному сроку, ты не уважаешь самою себя.”
Совершенно не терпела унижения. В пятом классе у нас появились ребята из расформированной школы. Один из них был известным хулиганом, немного старше нас — Ванька Черных. Раздевались мы в классе. Сидели не за партами, а вокруг стола по 4 человека. Это было время “бригадного обучения”, за одним столом сидело 4 ученика, “бригада”, в которой каждый отвечал за каждого. Если один получал “неуд”, то “неуд” получали все четверо. Так вот, галоши мы снимали и ставили рядом со стулом. Новички затеяли игру в футбол. Ванька схватил мои галоши и погнал их по классу. Я бросилась за ним, требуя, чтобы он их вернул. В ответ он состроил гнусную гримасу, погнал галоши дальше. Галоши я схватила, но он их не отдал, а стал дразниться и вырывать их у меня из рук. Вся моя сдержанность тут же улетучилась, По всему телу запылал огонь, в голове застучало, я вырвала у него эти галоши и с остервенением стала бить его все теми же галошами, не разбирая, куда попадется…Потом бросилась к своему стулу и разревелась. Ванька был так поражен, что стал относиться ко мне со всем возможным уважением…
На четвертом курсе Университета мы работали так называемый “большой практикум”. У каждого было свое место, свой микроскоп, свой осветительный прибор: лампа с жестяным абажуром. Войдя в аудиторию, я увидела, что Женька Лебедев уносит мою лампу на свое место. “Женька, не трогай, отдай! Это моя лампа!” В ответ Женька рассмеялся и, когда я попыталась вырвать ее, начал меня дразнить, не выпуская лампу. Бедняга, он и подумать не мог, что будет с ним через несколько секунд. И откуда берется сила у, в общем то, слабого существа? Лампа оказалась у меня и многократно соприкоснулась с головой, плечами, руками, которыми он пытался защититься. Я ничего не видела и не слышала. Это и есть, очевидно, “слепая ярость”. Окончилась моя победа опять бурными слезами.
Решила, что нужно управлять собой, нельзя разрешать себе поступки, за которые потом самой будет стыдно. Так же нельзя позволять себе совершать то, что противоречит твоим же этическим нормам.
Когда я рассказываю об этих своих выходках, слушатели смотрят на меня недоверчиво. Укоренилось мнение обо мне, как о чрезвычайно спокойном человеке.

По природе своей я скучна и ленива. Довольно часто не хочется ничего делать; нет никаких мыслей, а, если они и приходят в голову, то только невыносимо банальные. Иногда, правда, мелькает что-то стоящее, но быстро исчезает и больше уже не появляется.
Когда от меня ждут умных слов, во мне щелкает какая-то задвижка, и, кроме самых скучных, самых обыденных, самых затасканных фраз , я ничего сказать не могу…. Как-то Лев Николаевич Корчемкин, с которым мы были в очень хороших отношениях, и который относился ко мне как к умному, интересному человеку, позвал меня на просмотр картин П.А.Валюса, моего старого знакомого. Я явилась в некотором ореоле умного художника, от которого ждут каких-то важных слов, квалифицированных высказываний. Как только я ощутила эти ожидания многих людей, в голове сгустилась густая пелена, которая лишила меня возможности не только говорить, но даже как-следует рассмотреть, о чем же нужно вести речь. Это была не стеснительность, это была полная пустота мысли. Я изрекала какие-то достаточно пошлые слова, так и не промолвив хоть что-нибудь стоящее. До сих пор, вспоминая этот визит, стыжусь себя чрезвычайно.
Стоит только увидеть, почувствовать, заподозрить, что меня хотят унизить, или делают что-то, что по моему разумению меня унижает, как во мне все напрягается, и, если в последние года я могу спокойно дать отпор этому неуважению моей личности , то в молодости была готова к энергичной защите.
В бытность студентами многие ребята, физически сильные и “в науках успешные”, любили забаву под названием “ставить на голову”, это они делали со всеми, кто попадется под руку. Хватали, переворачивали вниз головой, у девушек придерживали юбки, носочки нужно было вытянуть, и на них надевали шляпу, если испытуемый был мужчина. Особенно любили заниматься этим на демонстрациях 1-го мая, когда очень долго ждали своей очереди прохода по Красной площади на каком-нибудь бульваре. ”Ставили на голову” профессоров помоложе, и даже декана факультета — С.Юдинцева.
Увидев, что ко мне направляется группа с явным намерением схватить меня, я (это происходит бессознательно) ощерилась, как рысь, не говоря ни слова, Очевидно, на моей физиономии было красноречиво написано, что я не позволю коснуться себя и буду яростно защищаться. Они благоразумно отступили, удивленные и раздосадованные: “это всего лишь шутка!” Но для меня это было покушение на мое достоинство. Так всегда и во всем, только с годами способы защиты стали более цивилизованными.
Зачем я обо всем этом пишу? Чтобы стало понятно, что внешнее спокойствие еще не значит, что человек не способен к переживанию.
Что я люблю? Остроумие, парадоксальность мысли, гротескные высказывания, шутки, доброжелательность, искренность… Когда бываю с такими людьми, то и во мне что-то зажигается, могу даже “играть в теннис” остротами, смешными замечаниями. Может быть, я из породы “вампиров”, которым необходима подпитка чужими мыслями, эмоциями?
Несмотря на несомненную и сильную стеснительность, могу общаться, руководить людьми. В изд. ”ПРОСВЕЩЕНИЕ” совершенно свободно могла управлять собранием чуть ли не в сотню людей. В той же Студии распоряжалась несколькими десятками художников. В поездках это количество увеличивалось в насколько раз. И весьма странно, — совершенно не умею заставить кого-либо что-либо сделать, если это один субъект. Не умею убедить его, доказать свою правоту, но… если это группа людей, могу их организовать, заставить делать то, что считаю необходимым “для дела”.
И еще — всегда находился человек, который, поверив в какие-то мои особенные качества, активно меня поддерживал, создавал мне репутацию толкового, делового человека. В Студии Э.М.Белютин, выбрав меня на роль “старосты” в 60 году, постоянно, всякими способами поднимал мой авторитет среди Студийцев, порой неумеренно расхваливая то, что мне удавалось сделать.

В моем характере совершенно отсутствует честолюбие. Это очень мешает любому в достижении хоть каких-то успехов в жизни, в творчестве. Никогда не хотела быть в числе “первых”, но волею судьбы в тех маленьких коллективах, в которых жила, занималась, всегда была в “руководящем составе”. Конечно, тут много значит “исполнительность”, заложенная, очевидно, генетически. Папа не представлял, как можно что-нибудь не сделать, если это твоя обязанность, или ты за это взялся.

И последнее: считаю, что умею объективно смотреть на себя, на свои способности. Четко знаю, что не обладаю живописным видением, всегда мои работы “вне колорита”. Даже Валентин Михайлович Окороков, относившийся ко мне в высшей степени дружески, говаривал: “вот Оля Ваша видит ЦВЕТ, а Вы, Вера Ивановна, не очень…”
Никогда не умела “сделать” вещь, всегда чего-то не хватает, остаются пустые, ничего не говорящие куски живописи.
Есть, конечно, во мне фантазия, необычность трактовки, легко схватываю новое. Но все это не самое главное. Главное, то, что…

Я люблю рисовать…
Я люблю РИСОВАТЬ…
Я ЛЮБЛЮ РИСОВАТЬ…

Белое пространство,
все равно,
бумага,
холст,
простор воображения —
таинственно, непредсказуемо.
Оно
притягивает…
замирает…
ждет…

Я ЛЮБЛЮ,
когда
глубже сердца,
выше головы,
внезапно все сжимается…
И холодок —
восторга?
предчувствия?
иль страха?
быстро пробегает.

Я ЛЮБЛЮ,
когда рука,
решившись,
нарушит эту белизну…

Я ЛЮБЛЮ
первый штрих,
этот безумный штрих.
Он уничтожает,
но и создает.

Я НЕ ЛЮБЛЮ,
когда мне нужно
этот штрих размножить
и сделать множество штрихов,
чтобы кого-то убедить,
быть может,
самого себя,
что это труд великий.
И,
что мы решаем просто лишь
какую-то задачу,
которую
поставил, как западню,

КАЖДЫЙ
СЕБЕ
САМ.

.