“ МАНЕЖ” — 1962.
Вот мы и приблизились к трагическим временам.
Итак, занятия идут полным ходом. После поездки на
теплоходе “МЕЧНИКОВ” работать стало еще интереснее… Многие взялись за большие композиции.
29 -го уже под вечер я узнала, что ЭМ и нескольких студийцев
вызвали в Московский Городской Комитет КПСС и предложили
повторить нашу Таганскую Выставку в Манеже, где к этому времени была открыта выставка “30 лет МОСХ”. Элий Белютин согласился…
Потом позвонила Геда Яновская и сказала, что завтра утром нужно привезти Белютина на Садовую работы времен Красного Стана и “первого парохода”.  Разговор в МГК шел о Таганской выставке, но ЭМ весьма благоразумно решил “не дразнить волков”…
30-го ноября в Манеже началась развеска работ. Нам отвели
помещение на втором этаже над входом. Три комнаты — одна,
побольше, предназначалась для работ непосредственно Студии,
небольшая, средняя, для работ Янкилевского, Соостера, Соболева.
Почему они были приглашены и кем — не знаю. Никто из них с нами в Студии не занимался, и я не помню, чтобы их работы висели на Таганке. Янкилевский один год занимался у Белютина в
Полиграфическом Институте (откуда ЭМ очень скоро “ушли”…) Третья комната была совсем маленькая — она была отведена для скульптур Неизвестного. Поздно вечером позвонил Леня Рабичев с просьбой привезти веревки для развески работ. Я собрала все, что у меня было, и поспешила в Манеж. Все торопятся, времени мало… Вспоминается яркий свет, яркие пятна работ, какие-то незнакомые люди, быстрые движения, суета, мельтешение, возбужденные голоса, споры…
К ЭМ подошел молодой мужчина и протянул какую-то бумагу: ”Элий Михайлович, подпишите список допущенных на завтра…” ЭМ прочел и неожиданно сказал: ”Я дописываю Веру Преображенскую, нашу старосту”, и показал на меня. Тот согласно кивнул. Таким образом я оказалась в числе тех, кому надлежало завтра утром быть в Манеже. Только сейчас я узнала, что 1 декабря 1962 года намечено посещение выставки “30 лет МОСХ” руководителями Партии и Правительства.
В Манеже висели работы, сделанные в “Красном Стане”, пароходные 61-го года и немного работ с Таганки. “Портрет девушки” Лёни Росселя — красивый в сиреневом ключе, “Портрет мальчика” Бориса Жутовского, Выразительный, в сером колорите “Вольск. Цементный завод” Бориса Миронова и очень своеобразный “Покровский бульвар” Лёни Рабичева. Повесили большую работу Коли Крылова “Спасские ворота” -в коричневом ключе с немного деформированной башней. “Революция 1905 года” Люциана Грибкова выделялась своим энергичным решением, силой красного цвета.

Нас предупредили, что опаздывать нельзя и очень важно не забыть паспорт…
1 декабря 1962 года, 8 часов 30 минут… Чистые тротуары у Манежа покрыты белой поземкой, которую сдувает холодный ветер.
Мы — 14 “допущенных”, ждем, когда нас впустят вовнутрь.

“Мы” — это Э.Белютин, Н.Воробьев, В.Галацкий, Л.Грибков, Д.Громан, Б.Жутовский, А.Колли, Н.Крылов, Л.Мечников, Э.Неизвестный, Л.Рабичев, В.Шорц, В.Янкилевский. Не исключено, что я ошибаюсь, столько лет прошло…
Вскоре нас впустили в здание, тщательно проверив паспорта. В большом зале, разделенном на множество отсеков было тихо, такая “предрассветная тишина”. Первое желание — посмотреть, что же там, в зале, было вежливо пресечено. Мы поднялись на второй этаж. Наша комната, ярко освещенная была нарядна, красочна. Посередине стояли два ряда стульев, спинками друг к другу. Стулья так же стояли в средней комнате, где были размещены довольно большая работа Янкилевского и маленькие — Соболева и Соостера. По силе воздействия они сильно уступали нашим. В третьей, маленькой, на длинном столе стояли скульптуры Эрнста Неизвестного, они казались маленькими и невыразительными…

Мы стоим на площадке, Молчим, иногда вполголоса переговариваемся. Кругом царит оживление. По лестнице снуют незнакомые мне люди. Говорят,- Павлов, секретарь ЦК ВЛКСМ, Серов,- секретарь МОСХ… Еще кто-то, но я никого не знаю в лицо, так что для меня они все одинаково неизвестны. Группками они взлетают на второй этаж, останавливаются, шепчутся, пробегают наши комнаты, спускаются вниз. Потом опять поднимаются — а, может, это уже другие? Повторяется все сначала: шушукание, взгляды в нашу сторону, опять вниз, опять вверх…
Вдруг все пришло в организованное движение, захлопали двери,
послышались звуки многих шагов, и в Центральный Выставочный Зал вступил Н.С.Хрущов, сопровождаемый свитой из полутора-двух десятков человек. Он направился налево — там было начало выставки “30 лет МОСХ ”Борис Жутовский и Леня Рабичев со словами -”Пойдем, посмотрим.” быстро направились туда же, Очень скоро они вернулись со словами:”Ничего интересного!” Думаю, что охрана их просто не пропустила.
Ждем… Кто-то, по-моему Леня Колли, предлагает встретить Хрущева аплодисментами. Я протестую — он же не тенор, не любимый артист… Но мужчины во главе с Э.М.Белютиным непреклонны — “Встречаем аплодисментами…”
Пока мы спорили, пререкались, появился Хрущев с сопровождающими, Он шел впереди, жестикулировал, что-то громко говорил. Его подобострастно слушали. Он поднялся на второй этаж, где стояли мы, за ним, толкаясь, остальные. Я отхожу назад, чтобы не портить впечатления, так как решила, что ни за что не буду аплодировать. Раздаются довольно жидкие хлопки, Хрущев, смотря как-то вбок, мимо нас, говорит: “Ну, где тут ваши мазилы? ”Направляется к нашим комнатам и поворачивает налево, прямо в комнату Студии…
Я припоминаю, что ЭМ рассчитывал, что осмотр начнется со скульптур Неизвестного и уже под конец в нашем зале. ЭМ там посвятит Хрущева в проблемы современного Искусства и докажет, что только таким путем в тесном единении с Государством может развиваться Искусство в нашей стране, а за ней и во всем мире. Но… Хрущев пошел налево. Все поспешили за ним; мы встали скромной кучкой сзади. Хрущев взглянул налево, там почти у самой двери висел “Портрет девушки” Л.Россаля, На наш взгляд это был  очень красивый и интересный этюд, но серо-фиолетовый колорит, лицо с одним глазом, так возмутили Хрущева, что он громко, визгливо закричал: “Кто вы такие?! Художники? Даже нарисовать женщину не можете!! Пидрасты поганые!” Вся свита сразу же закивала и рассмеялась. Каждое его слово, каждый жест окружающими ловились немедленно, энергично повторялись. Он чувствовал себя абсолютно свободно. Все, что попадало в круг его зрения, тут же подвергалось грубой и резкой критике. Увидев красивую, цветную работу В.Шорца, Хрущев спросил, — кто автор? Выступил длинный, унылый, напуганный Шорц. Хрущев: “Кто отец? Где твоя мать?” “Она умерла” — Шорц. “Вот и хорошо, не увидит до чего докатился сын!” — Хрущев… Вопросы были одинаковы — “Кто отец? Кто мать?” Ни одного вопроса непосредственно по существу увиденного. Леня Рабичев в ответ на очередную грубость Хрущева пытался объяснить пластическую суть своей работы “Покровский бульвар”, но тут же был прерван. Хрущеву было неинтересно, что может сказать этот человечек. Он двинулся дальше. Свита его старалась не упустить ни единого слова, вовремя перехватить смех, или нахмуриться как только ОН скажет что-нибудь резкое. “Кто автор?” у картины  Грибкова. “Кто отец?” , услышав, что отец был в 37 году репрессирован, замолчал, отвернулся.
Студийцы, на работы которых обратил внимание Хрущев, были и испуганы и недоумевали: никто не ожидал таких вопросов, такой грубости. Вдруг он обратился к  Белютину, который отрешенно стоял в середине зала. “Вы руководитель? Кто отец?” “Я его не знаю, он умер, когда мне было два года… воспитывал меня дядя…” Потеряв к нему интерес, Хрущев отошел, а ЭМ остался стоять, сжимая в руке ненужный конспект своей просветительской речи.
Дошла очередь до “Вольска” — Миронова. “Чья работа? Кто отец?!”
Объяснили, что автора в Манеже нет. “Что это такое?” Сказали, что это цементный завод в Вольске. Тут вдруг взрывается М.А.Суслов, до этого мало заметный. Теперь он становится главной фигурой.
Длинный, худой, неожиданно высоким голосом, почти фальцетом, он закричал: “Я знаю Вольск! Я там работал!! Там на заводе чистота, работают в белых халатах!!! Это клевета на наше государство, на наш народ!!!” Он вскидывает руки, рукава сползают — видны слабые бледные старческие длани, как у библейского пророка. Он не подозревает, что похож на фигуру голодающего старика с плаката Моора. Голос его становится все пронзительнее: “Сослать этих бездельников на лесоповал! Пусть узнают, что такое настоящий труд!”
Хрущев все больше распалялся, бушевал по поводу работы Жутовского. После криков Суслова, он налился злобой и сказал: “Чтобы вас здесь не было! Дадим всем паспорта, визы, самолет прямо на Манежную площадь, -улетайте к своим друзьям, за рубеж!” Мы робко протестуем, вразнобой, но одинаково говорим, что никуда не уедем…
Хаотические движения Хрущева, то, что в середине стояли стулья, вызывали небольшие водовороты в движении его спутников: каждый отел оказаться в непосредственной близости от него, не упустить момент, когда надо угодливо рассмеяться или грозно нахмуриться, когда он вытаскивает очередную жертву. Меня тоже переносило в этом движении от одного места к другому. Наталкиваюсь на кого-то, у него на ладони лежит узкий. в ширину ладони блокнот, куда он что-то записывает. Потом узнаю, что это Шелепин, председатель КГБ.
Наткнувшись на стулья, Хрущев заметил Фурцеву, сидевшую на краю. “Куда смотрит министр Культуры? Как допустила?” На нее жалко смотреть, лицо в красных пятнах, расстрепана прическа, нервно сжимаются руки… Рядом стоял Ильичев -”А ты где был?! Почему разрешил!!?” Ильичев со сбившейся лысиной, вспотевший, пытается что-то объяснить, но его никто не слушает.
Он горячится, пытается объяснить, но Хрущев уже направился в другие комнаты. Почти не остановившись в средней, он
быстро входит в маленькую дверь комнаты со скульптурами Неизвестного. В спор с Хрущевым вступает  Неизвестный, только что обвиненный в разворовании государственных запасов цветных металлов.Тот следует за ним, пытаясь оправдаться.
В двери давка — каждый хочет протиснуться первым, чтобы быть рядом, доказать еще раз свою преданность. Это было самым сильным моим впечатлением — подобострастность, беззастенчивый, доведенный до гротеска подхалимаж. Преданные взгляды, преувеличенное одобрение любого слова, любого поступка — все это вызвало острую брезгливость. Подумалось: “и эти люди нами управляют!”
Я стояла рядом, разговаривала с охраной — молодыми, даже довольно симпатичными молодыми людьми. ЭМ беседовал в средней комнате с группой пожилых мужчин. Из комнаты Неизвестного выкатился еще более разъяренный Хрущев. Он сказал, обращаясь непонятно к кому: “Вы, что, считаете, что мы ничего не знаем? Мы все знали — как вражеское телевидение пропагандирует вас, советских абстракционистов, на весь мир!!” Он прошел мимо меня. Я сказала “До свидания, Никита Сергеевич.” Он взглянул как-то мимо, ничего не видя и не слыша, и направился к лестнице. За ним поспешили все остальные. Мы же на цыпочках побежали по галерее и присели за большим плакатом, который стоял у входа в нижний зал. Хрущев остановился как раз около него, ”Вы, что, сами не могли с ними справиться?!
Обязательно МЕНЯ нужно было привлечь? Чтобы все газеты, все
радио, телевидение немедленно начали кампанию по разоблачению этих зарубежных подпевал! Не давать им работы, с корнем вырвать эту нечисть!”
Мы были испуганы, растеряны, оскорблены. Вышли на площадь.
По-прежнему ветер гнал белую поземку, было еще светло, холодно.
ЭМ сказал: ”Едем ко мне.” Сели на 1-й троллейбус и поехали на Суворовский. Нас встретила Нина Михайловна. Увидев наши лица, она сразу все поняла и воскликнула: ”Почему ты не разрешил мне пойти с вами? Я бы нашла, что ему сказать!”
Мы просидели какое-то время в гостиной одни, молчали, говорить ни о чем не хотелось. Испуг был велик. Он еще больше усугубился рассказом о том, что Мечников в этот вечер, подходя к дому, увидел “Черного ворона”. Первое пришло в голову -”это за мной”. Оказалось, что это просто совпадение. Но было очень страшно… На следующий день мы собрались у Лени Рабичева. Его жена, была настолько испугана, что велел нам сидеть на кухне и разговаривать под аккомпанемент сильной струи воды, чтобы исключить подслушивания по телефону. Что мы могли понять? Ничего, кроме удивления и страха мы не испытывали.
Должна признаться, что я была напугана, главным образом тем, что меня лишат возможности работать в издательстве “Учпедгиз”, где я постоянно работала. А у меня на руках семья из трех человек. Приходили безумные идеи — если перестанут давать работу, пойду с детьми и сяду около здания МГК КПСС, и буду сидеть, пока не разрешат работать как прежде…
Вызывали в ЦК профсоюза культуры, просвещения требовали,
чтобы мы письменно отказались от Белютина, покаялись. Большинство отказалось. Только несколько студийцев , сильно напуганных, отрицали всякую свою связь со Студией, с Белютиным. Членов МОСХ или перевели в кандидаты, или исключили из Союза на определенное каждому время.
По всему Союзу поднялась истерическая волна осуждений,
проклятий в наш адрес — адрес “буржуазных приспешников”. Во всех центральных газетах одна за другой появлялись статьи о недопустимости в стране Социализма такого явления как “Студия Белютина”. Одновременно с нами остракизму подверглись художники Васнецов, Никонов… требовали вычеркнуть из памяти имена Фалька, Шевченко, Тышлера.
Все же на нашу защиту встали некоторые Академики АН СССР писатели, искусствоведы. Но власть не могла решиться на более радикальные меры. Совсем недавно прошел ХХ съезд Партии, были осуждены репрессии, лагеря.
Почему же это была трагедия не только для нас, но и всей интеллигенции, творческих работников? Опять стала невозможной свобода творчества, свобода поисков новых решений. Опять духовное развитие общества было отброшено на десятки лет. Это коснулось не только изобразительного искусства, но и литературы, музыки. Опять все непохожее на Соцреализм было загнано в подполье. Настроение у всех подавленное. Несколько раз мы собирались на квартире ЭМ на Суворовском. Он рассказывал нам о последних событиях. Пытались провести несколько занятий, но из этого ничего не получилось. Приходили совсем не те, что были в Манеже на встрече с Хрущевым. Только Борис Жутовский заходил два или три раза, но потом и он исчез. В результате, после скандала в Манеже, разнузданной травле в средствах массовой информации, притеснения на работе или вообще лишении возможности трудиться (некоторым Студийцам пришлось сдавать работу под чужим именем) большинство ушло из Студии, осталось около 20 человек. Прошло несколько “встреч с творческой интеллигенцией”, где старательно издевались над “абстракционистами”, требовали запрещения любой их деятельности. В Академии художеств “выбрали” президента, им стал художник Серов, который так активно вел себя на встрече в Манеже.
Главный удар обрушился на Белютина. Куда только его не таскали, чего только он не наслышался. Работа в Студии замерла…
Каждый помнит то, что помнит… Когда по прошествии 30-35 лет
воспоминаниям предаются то один, то другой участник этой встречи, их изложения этих событий оказываются совершенно непохожими. В 90-тые годы стало показателем “передовых взглядов, собственного нонконформизма” активное участие в разгроме абстракционизма в качестве главного действующего лица. Чем дальше от этой даты, тем значимее начинает казаться своя собственная персона. И, что удивительно, хочется громко закричать: ”Это меня высекли, именно меня !”
В 1990 году Эрнст Неизвестный пишет :”Например МОЯ(!) выставка на Б.Коммунистической была спровоцирована в верхах…. Когда МНЕ предложили эту выставку, я думал, что здесь что-то неладно”. А ведь он принял участие только несколькими скульптурами и графикой.
В воспоминаниях Бориса Жутовского раз от раза возрастает его
роль, становится самой определяющей (см. газету МЕТРО от 01 12 2022г. *прим. ред.). Он начисто забыл, что был всего лишь одним из 14 членов Студии Белютина, которые принимали участие в этой встрече.
Даже А.Глезер, один из антагонистов Белютина, в своей книге
воспоминаний ”Человек с двойным дном” не может удержаться от искушения изложить ситуацию тех времен так, что читатель убеждается — те нонконформисты, модернисты, которым Хрущев посоветовал “убраться на Запад” не кто иные, как группа художников, известная как “лианозовцы”. Достигается это очень простым путем — нет ни единого упоминания о Студии Белютина, разговор идет только о лианозовских нонконформистах, следовательно, все рассказанное относится именно к ним.
Подошел 1963 год. Ничего не менялось. По-прежнему газеты и
журналы помещали гневные статьи об идеологической опасности, о необходимости борьбы с буржуазным влиянием. ЭМ и другие “авангардисты” подвергались суровой критике на встречах идеологической комиссии с художниками, писателями, артистами…
“Единственная политика в области искусства — это политика непримиримой борьбы с абстракционизмом, формализмом и другими упадническими буржуазными течениями.” Н.С.Хрущев.

Осенью 1963г. начались занятия в мастерской, оформленной на
имя Н.М.Молевой, на Патриарших Прудах. Мастерская – бывшая квартира в полуподвале. Комната примерно 30 кв.м, коридор, от него отгорожена газовая плита. Размещались все, было довольно тесно, особенно после того, как стали приходить «новенькие». Их становилось всё больше и больше. Первое время занимались рисунком, графикой. Потом начали работать темперой и даже маслом.
В 1964 г. Элий Михайлович и Нина Михайловна покупают дачу в Абрамцево (ст-я  Радонеж Ярославской Ж/Д)… но это уже другая история жизни «Студии Белютина –  Студии Новая Реальность»
Вера Преображенская, 1 декабря 1997 г.

*1 декабря 2012 года, спустя 50 лет в Манеже, на том же месте , открылась выставка «Те же в Манеже»…

материал подготовила Ольга Грачёва

*подробнее в мировой прессе по ссылке:

https://mail.google.com/mail/u/0/#inbox/FMfcgzGrblfMhHmHFGhhVwPWSCQKBpMW?projector=1&messagePartId=0.1